Зовут сентябрь задумчивым. Деньки-то солнечные коротки, чистые зарева будто бы спохватываются. Из-за далекого угорья махнет сизым рукавом несмеянушки крыло птичьей стаи. Пискнет мышь, ухватив золотой колос, оброненный в страду на поле. Вскружит ветер легохонько, тихохонько да подымет листьев волну. И вновь все тихо, думно.
Нет, пристает сентябрь ко всякому со своими раздумьями. Мужик, кажись, ух какой расторопный, а и тот встанет, что вкопанный, у синевато-белой глади реки и все глядит в тишайшее пространство. Что там? Да пронеслись вереницей нешумной тени силы неведомой, русалочья песня сжала душу, просильная, прощальная. Ох, как белый-то свет всякой твари земной мил!
Рысь на впалой ветке ели желтыми глазами, не отрываясь, глядит в осеннюю чашу, будто там ей видится изба, и она сама склоненная над миской с молоком, выгнувшая спину, доверчивая большая кошка, перетерпевшая обиды и маеты охотившегося за ней человека.
Все будто устало бежать, улетать, добывать корм, выть, ненавидеть и быть настороже. Все задумалось. Во всем затеплилась любовь и тихая мелодия времени. У вороны своя копна, свой удел. Но и она беспрестанным карканьем не нарушает всеобщей задумчивости. И она, что выполосканная льняная тряпица, повисла на заборе — и ни с места.
А в избе на столе — и пахучий хлебный каравай, и ягоды брусники — россыпью горьковатой, дурманящей. Печной жар подолгу держит в чугуне картошка. Все затихло, застоялось. Сентябрь медлит. Про рожденного в сентябре говаривают: у него думы-то сентябрьские; у него нрав-то сентябрьский. И нападает же этакое на человека! Пойдет туда — не знать куда, найдет то — не знать что.
Сентябрь-рюень. Рюень — от слова реветь. Олений рев и первых холодных ветров рев — в этом позабытом нами слове. Но рев исполнен сентябрьской печали, зовом любви. На столе — хлебный каравай, рассыпчатая картошка, ягоды брусники, золотиста и богата осень. Во всяких проводах немало печали и грусти. А мы в сентябре провожаем в теплые края ласточек и горихвосток, кукушек и пеночек.
